Песнь первая, в которой Дюк рассуждает о своих стрелах.

Не белый кречет из лесу выпархивал, не ясный сокол по полю пролётывал, выезжал из богатой земли Волынской, из славного города Галича удалой добрый молодец боярский сын Дюк Степанович.

Ездил Дюк к морю синему охотиться, стрелять гусей, лебедей, серых уточек. Расстрелял Дюк триста стрел да ещё три стрелы, не убил ни гуся, ни лебедя, ни малой серой уточки. Собирал Дюк стрелы в расписной колчан, триста стрел собрал, а три стрелы найти не смог. Головой качает Дюк, приговаривает:

— Всем трёмстам стрелам цену ведаю, а тем трём стрелам цены не ведаю! Колоты те стрелы из трость-дерева на двенадцать гран, струганы стрелы в Нове-городе, клеены клеем осетра-рыбы.

— Да не тем стрелки дороги, что колоты на двенадцать гран, а тем они дороги, что перены пером сиза орла. Не того орла, что по полям летает, а того орла, что на море живет. Летает тот орёл над синим морем, детей выводит на Латырь-камне. О камень тот орёл грудью бьётся, перья сизые в сине море роняет. Плывут по морю гости-корабельщики, те перья собирают, дарят царям, королям, да сильным могучим богатырям.

— Да не тем стрелки дороги, что перены пером сиза орла, а тем, что вделаны в них камни самоцветные, всё яхонты. Где стрела летит, от неё луч горит, днём от красна солнышка, ночью от светла месяца. Днём те стрелки пускаю, а ночью собираю. Тем мне те стрелки дороги.

 

 

Песнь вторая, о том, как Дюк отправляется в Киев.

Вернулся Дюк Степанович в славный город Галич, пришёл к родной матушке, говорил ей таковы слова:

Отвечает Дюку родная матушка:

— Ай ты, дитя моё милое, молодой боярин Дюк Степанович! Не дам тебе прощенья, не дам благословенья отправляться в Киев-град. В Киев скакать на коне три месяца, да всё по дорожке прямоезжей. Стоят на той дорожке три заставы великие. Первая застава — горы толкучие. Те горы врозь расходятся, да потом вместе толкаются, тебе через них не проскочить. Вторая застава — птицы клевучие. Те птицы тебя с конём склюют. Третья застава — Змеище Горынище о трёх головах, о двенадцати хвостах. Тот Змей тебя огнём спалит.

Говорил ей на то Дюк Степанович:

— Государыня, свет моя матушка! Ты меня не упрашивай, угрозами мне не уграживай. Дашь прощенье — поеду я, не дашь — тоже поеду.

Говорила тогда Дюку его матушка:

— Ай дитя ты моё милое, заносчивое дитя, хвастливое! Похвастаешь ты в Киеве родной матушкой, похвастаешь ты добрым конём, да золотой казной, да платьем цветным. В Киеве люди лукавые, изведут тебя не за денежку.

Отвечал ей Дюк Степанович:

— Государыня свет моя матушка! Ты меня не упрашивай, угрозами мне не уграживай! Дашь благословенье — поеду в Киев, не дашь — всё равно поеду.

Говорила ему родная матушка:

—Ай дитя ты моё милое! Бог тебя простит, Бог помилует.

И дала ему прощенье да благословенье родительское в Киев-град отправиться.

Выходил тут Дюк на широкий двор, заходил в конюшни стоялые, выбирал коня себе доброго, выбирал он Бурку косматого. Шерсть у Бурки в три пяди, а грива-то у Бурушки в три локтя, а хвост-то у косматого в три сажени. Хвост да грива до земли помахивают, хвостом он следы свои запахивает.

Выводил Дюк коня в чисто поле, катал-валял Бурушку по росе вечерней. Брал Дюк частый гребень зуба рыбьего, расчёсывал Бурушку косматого, кормил он его пшеном белояровым. Клал на Бурушку попону голубого льна, в три строчки строченную. Первая строка шита красным золотом, вторая строка — скатным жемчугом, а третья строка — медью казарскою, которая дороже злата, серебра, дороже скатна жемчуга.

Но не тем попона дорога, что в три строки строчена, а тем, что вшито в ней по краям по камушку, по яхонту самоцветному. Пекут из тех камней лучи ясные не для красы-басы, а для поездки богатырской — чтоб и ночью путь-дорожку светом светить.

На попонку клал Дюк потнички, на потнички клал войлочки, на войлочки клал седло черкасское, двенадцать подпруг подтягивал, а тринадцатую продольную клал ради крепости. Подпруги-то те из семи шелков, пряжки всё серебряные, шпенёчки булатные. Шёлк тот не трётся, булат не гнётся, а серебро от дождя не портится. Привязал Дюк тороки великие, нагрузил тороки золотой казной да платьем цветным. Посмотрел на коня, удивился сам:

— То ли добрый конь, то ли страшный зверь! Из-под наряда самого коня и не видно.

Сел Дюк на добра коня, простился со всем Галичем, с родной матушкой в особинку. Видели Дюка, где на коня сел, да не видели Дюковой поездочки — только пыль в чистом поле заклубилася.

Поскакал Бурушка косматый повыше леса стоячего, пониже облака ходячего. С горы на гору перескакивает, через реки-озёра перемахивает. Подъехал Дюк к первой заставе. Разошлись врозь горы толкучие, не успели они вместе столкнуться, проскочил мимо них Бурушка косматый. Подъехал Дюк ко второй заставе. Только птицы клевучие крылья расправили, клювы навострили, проскочил мимо них Бурушка косматый. Подъехал Дюк к третьей заставе. Только Змеище Горынище головы поднял, хвосты расправил, проскочил мимо него Бурушка косматый.

Подъезжал Дюк к Непре-реке, увидал: на крутом бережку, на воробьёвой горе стоит шатёр белополотняный, стоит на бережку Застава богатырская. Подъезжал Дюк к белу шатру, говорил таковы слова:

— Что за невежа в том шатре спит? Выходи с Дюком Степановичем биться, выезжай с Дюком бороться!

Выходил тут из бела шатра могучий богатырь Самсон Самойлович, говорил Дюку таковы слова:

— Я буду с Дюком биться, выеду с Дюком бороться.

Увидал Дюк, что беда ему пришла неминучая, соскочил он с добра коня, снимал шапку с буйной головушки, бил челом до самой сырой земли, говорил Самсону таковы слова:

— Одно солнышко на небесах, один богатырь в земле Русской, могучий богатырь Самсон Самойлович!

Речи те Самсону понравились, брал он Дюка за руки белые, заводил Дюка в бел шатёр, говорил ему таковы слова:

— Ай же ты, молодой боярин Дюк Степанович! Как будешь ты, боярин, в Киеве, да найдёт на тебя невзгодушка, да некому будет тебя, молодца, выручить, стреляй-ка ты стрелочку калёную, на стрелку ту ярлык привязывай. У меня летает по чисту полю сизый орёл, принесёт он ту стрелочку мне в бел шатёр, приеду я из чиста поля, тебя в Киеве выручу.

Садился Дюк на добра коня, да поехал в стольный Киев-град.

 

Приехал Дюк в стольный Киев-град, заехал на княжий двор. Привязывал добра коня к столбу точёному, к кольцу золочёному, заходил в высокий терем, крест клал по-писаному, поклоны вёл по-учёному, на все стороны кланялся, желтыми кудрями до самой земли.

Ходят по терему люди дворовые княжеские, говорят Дюку таковы слова:

— Ай же ты, удалой добрый молодец! Обученье видим твое полное, да Владимира князя дома-то не случилося. Отправился князь в церковь Божью к заутрени.

Выходил Дюк на улицу парадную, да пошёл Дюк к церкви Божьей. Заходит Дюк в церковь, крест кладёт по-писанному, поклоны ведёт по-учёному, кланяется на все стороны, князю Владимиру в особинку. Говорит ему Владимир Красно Солнышко:

— Скажи ты, удалой добрый молодец, какой ты орды, какой земли? Какого отца, какой матушки, каким тебя именем звать-величать?

Отвечал ему Дюк Степанович:

— Я из богатой земли Волынской, из славного города Галича. А зовут меня молодой боярский сын Дюк Степанович.

Случился тут молодой Чурила Пленкович. Говорил Чурила таковы слова:

— Ай же ты, солнышко-князь стольно-киевский! Насмехается мужичина-деревенщина. Не молодой боярин он, а прислуга боярская. От боярина сбежал, добра коня украл, а для того назвался добрым молодцем, чтоб ты для него собрал столованье почестной пир, чтоб наградил его золотой казной несметною.

Говорил тогда молодой Дюк Степанович:

— Ай ты солнышко-князь стольно-киевский! Не для хлеба-соли я приехал к вам, не ради несметной золотой казны, не для честных пиров. А приехал я город ваш Киев посмотреть — идёт о нём слава великая. Приехал я на красу киевскую подивиться, Господу Богу помолиться, да тебе, князь, поклониться.

Брал его тогда Владимир за белы ручки, целовал в уста сахарные, называл молодым боярином Дюком Степановичем. Отстояли они заутреню, пошли по улице парадной. А на улице мостовая была чёрной землёй засыпана. Подлило чуть дождика, сделалась сразу грязь по колено, замарал Дюк сапожки зелён сафьян. Говорит тут Дюк князю Владимиру:

— Слыхал я от батюшки от родителя, что Киев-град дивно красив, а у вас тут все не по-нашему: церкви у вас деревянные, маковки на церквах осиновые, мостовые у вас чёрной землёй засыпаны. Подлило дождичка, сделалась грязь по колено, замарал я сапожки зелён сафьян. А у нас-то в Галиче мостовые все дубовые, сукнами красными застланы, церкви-то у нас белокаменные, маковки золочёные.

Как зашли они на широкий княжеский двор, где стоял дюков конь привязанный, говорил ему Дюк таковы слова:

— Горемыка ты, Бурушка мой косматый! Помрёшь ты здесь с голоду. Брошено тебе овсишка зяблого, а в своём-то Галиче не хотел ты есть и пшена белоярового.

Заходили они в высокий терем, в гридню светлую, садились за столы дубовые, пошло у них столованье, почестной пир. Как все на пиру на том наедалися да напивалися, стали похваляться да хвастаться. Иной хвастает золотой казной, а иной — удачей молодецкой. Дурак хвастает молодой женой, а умный — доброй матушкой. Только Дюк сидит да ничем не хвастает, ест он калачики крупивчатые, пьёт он пива медвяные.

Берёт он калачик крупивчатый, мякиш ест, а корку под стол мечет, берёт пива медвяные, сверху пригубливает, остаток в окно льёт. Увидел то Владимир Красно Солнышко, Дюка спрашивает:

— Отчего ты, Дюк Степанович, у калачика мякиш ешь, а корки под стол мечешь? Отчего пиво сверху пригубливаешь, а остаток в окно льёшь?

Отвечает ему Дюк Степанович:

— Не могу я есть ваших калачиков — пахнут они хвоёй сосновой. Не могу пить пива медвяного — пахнет тухлятиной. Всё-то у вас в Киеве не по-нашему. У вас печки-то глиняные, поды-то все кирпичные, помела сосновые в лохань макают. А у моей матушки в Галиче печки-то все муравленые, поды медные, помела шёлковые в сыту медвяную макают. А калачики у нас — один съешь, другого хочется, другой съешь — по третьему душа горит, третий съешь, четвертый с ума нейдёт.

Говорил ему ещё Дюк Степанович:

— Да и всё-то у вас в Киеве не по-нашему. У нас в Галиче, у моей родной матушки копаны погреба глубокие, на цепях туда бочки спущены, да проведены туда трубы подземные. Как повеют ветры в чистом поле, задуют в те трубы подземные, в погреба глубокие, бочки на цепях зашатаются, пива в бочках сколыхаются. Оттого пиво наше не тухлое. А у вас в Киеве погреба глубокие-то копаны, да бочки спущены на сыру землю, оттого ваше пиво тухлое.

Вставал тут молодой Чурила Пленкович, говорил таковы слова:

— Ай же ты, Владимир, князь стольно-киевский! Мужичина-деревенщина над тобой насмехается, в глаза детина подлыгается. Посади ты его во глубок погреб, вели имение его описывать.

Говорил тут Дюк Степанович таковы слова:

— Ай Чурила ты Пленкович! Сам ты передо мной мужичина-деревенщина! Во славном во городе во Галиче, в Волыни богатой, у моей родной матушки всё имение тыном булатным обнесено, столбики точёные, маковки золочёные, ворота решётчатые, подворотни серебряные. На широком дворе-то у нас сукна красные постланы, в высоких теремах потолки изукрашены златом-серебром, в конюшнях у нас табуны лошадей бессчётные — всё пшено белоярово зоблют. Да еще насыпано у нас двенадцать погребов глубоких красного золота, да чистого серебра, да скатного жемчуга. На один погреб я весь ваш Киев продам и куплю.

Князь Владимир тут разобиделся, посадил Дюка в глубокий погреб на овёс и воду, послал старого боярина Бермяту Васильевича дюково имение описывать.

Приехал Бермята Васильевич в город Галич, подъезжает к Дюкову имению. Видит, правду Дюк говорил: вокруг имения булатный тын, столбики точёные, маковки золочёные, двери решётчатые, подворотни серебряные. Заезжал Бермята на широкий двор, сходил с добра коня, входил в гридню столовую, крест клал по-писаному, поклоны вёл по-учёному. Сидит в гридне старуха — не много на ней шёлка, да вся в серебре. Говорит ей Бермята Васильевич:

— Здравствуй, дюкова матушка!

Отвечает ему старуха:

— Я не дюкова матушка, я дюкова портомойница.

Пошёл Бермята в другую комнату, сидит в той комнате старуха — не много на ней шёлка, вся в красном золоте. Говорит ей Бермята Васильевич:

— Здравствуй, дюкова матушка!

Отвечает ему старуха:

— Я не дюкова матушка, я дюкова постельница!

Пошёл Бермята в третью комнату, сидит в той комнате старуха — не много на ней шёлка, вся в скатном жемчуге. Говорит ей Бермята Васильевич:

— Здравствуй, дюкова матушка!

Отвечает ему старуха:

— Я не дюкова матушка, я дюкова чашница. Ты, боярин, напрасно спины не ломай, шеи не сгибай. Коли хочешь увидеть Дюкову матушку, утром встань ты ранёшенько, становись у церкви с нищими, с калеками. Там и встречай дюкову матушку, как пойдёт она в церковь к заутрене.

Выходил тут Бермята на широкий двор, садился на добра коня, выезжал в чисто поле. Раскинул он шатёр белополотняный, переспал ночку тёмную, вставал утром ранёшенько, становился у церкви с нищими да с калеками. Проходила сперва толпа лопатников, улицу всю выравнивали, проходила затем толпа метельщиков, улицу всю вымётывали, потом проходила толпа постельщиков, стелили на землю сукно красное. Проходили за ними тридцать девиц со девицею, вели честную вдову дюкову матушку, несли зонтики подсолнечные, чтоб не пекло ей солнце красное, не капала роса утренняя. Выходил к ней боярин Бермята Васильевич, говорил таковы слова:

— Здравствуй, честная вдова дюкова матушка!

Говорила ему на то дюкова матушка:

— Ты откулешный, боярин, удалой добрый молодец? Какой земли, какого роду племени?

Отвечал ей Бермята Васильевич:

— Из города я из Киева, боярин Бермята Васильевич. Видел я вашего сына любезного, молодого боярина Дюка Степановича. Хвастал Дюк своим имением богатым, осерчал на него князь Владимир Красно Солнышко. Посадил Владимир сына вашего в погреба глубокие на овёс да воду, послал меня его имение описывать.

Брала его дюкова матушка за белые руки, целовала в уста сахарные, говорила ему таковы слова:

— Ай же ты, боярин Бермята Васильевич! Вовек не описать тебе имения нашего!

Повела она Бермяту в палаты белокаменные, сажала за столы дубовые, за яства сахарные, подносила ему меды стоялые да вина заморские, да калачики крупивчатые. Ест Бермята калачик крупивчатый — другого хочется, другой ест — о третьем душа горит, третий ест — четвертый с ума нейдёт.

Повела Дюкова матушка Бермяту имение описывать. Завела в клетку сапожную, не смог Бермята сапог пересчитать. А сапоги-то всё новые, недержаные. Завела в клетку, где платья цветные висят — не то, что пересчитать, а и переглядеть не смог Бермята платья цветного, всё нового, недержаного. Повела Бермяту дюкова матушка в клетку седельную — не смог Бермята применить тут ума-разума, а всё седла новые, недержаные, каждому седлу цена пятьсот рублей. А как повела дюкова матушка Бермяту в конюшни стоялые — у Бермяты от тех коней в глазах помутилося, никакому жеребцу он и цены не знал.

Садился тут Бермята на ременчат стул, писал ярлыки скорописчатые, посылал парубка с теми ярлыками к князю Владимиру. В тех ярлыках написано:

«Ай же ты, Владимир, князь стольно-киевский! Пошли ты сюда бумаги три воза, да тридцать человек переписчиков. Не описать дюкова имения и в три года».

Повела тут его дюкова матушка в погреба глубокие. Насыпано в тех погребах злата да серебра, да мелкого скатного жемчуга, да каменья самоцветного несметное множество. Говорила Бермяте дюкова матушка:

— Пиши, Бермята Васильевич, князю ярлыки новые, вели продавать на бумагу весь Киев-град, да на чернила славный город Чернигов. Пусть едут сюда переписчики, да не переписать им имения вовек.

Боярин Бермята Васильевич тут призадумался, садился скорым-скоро на добра коня, ехал в стольный Киев-град к князю Владимиру. Выпускал тогда Владимир Дюка из погреба, отпускал на все четыре стороны.

 

Выпустил Владимир Дюка из погреба, да отпустил на все четыре стороны. Выходит тут молодой Чурила Пленкович, да говорит таковы слова:

— Ай же ты, государь-свет Владимир-князь! Коли правду детина похваляется, пусть побьётся со мной о велик заклад: щапить-басить нам три года, щеголять-красоваться по всему Киеву, носить каждый день платье сменное, на другой день то платье не перенашивать. Да выезжать каждый день на новом коне, на другой день того коня не переезживать.

Иной от беды откупается, а Чурила на беду нарывается. Побились Дюк с Чурилой о велик заклад в тридцать тысячей. Поручились за Чурилу всем Киевом, а за Дюка не ручается никто. Дюку то за беду стало, заходил Дюк в царёв кабак, брал он три бочки зелена вина, голям кабацким выкатывал, говорил таковы слова:

— Ай вы, голи кабацкие! Пейте вино вы безденежно, ручайтесь за Дюка Степановича!

Тут голи кабацкие разгулялись, за Дюка Степановича поручились. Стали Дюк с Чурилою щапить-басить по всему Киеву.

Снаряжают Чурилу всем Киевом. Обул он сапожки зелён сафьян, носы шилом, пяты остры, под пяту хоть соловей лети, от носу к пяте хоть яйцо кати. Надевал Чурила чёрну шапку-мурманку, ушисту, пушисту, завесисту, спереди не видно очей ясных, сзади не видно шеи белой. Надевал он кафтан с позументами, пуговки на кафтане литого золота, петельки семи шелков. В пуговках литы добры молодцы, в петельках шиты красны девицы. Как пуговка с петелькой встречается, так молодец с девицей целуются.

А молодой боярский сын Дюк Степанович был в платье дорожном, не взял он платья сменного. Закручинился Дюк, запечалился, буйну голову повесил, ясны очи в сыру землу утопил. Садился на ременчат стул, писал ярлыки скорописчатые к своей родной матушке. Клал он ярлыки в сумы перемётные, вязал на доброго коня, на Бурушку косматого, отпускал Бурушку в поле чистое.

Стал его Бурушка поскакивать, с горы на гору перемахивать, прискакал в землю Волынскую, в славный город Галич, к Дюковой матушке на широкий двор. Увидала Дюкова матушка Бурушку, открывала сумки перемётные, читала ярлыки скорописчатые, сама говорила таковы слова:

— Ах дитятко моё захвастливо, дитятко заносчиво, да, видать, врагом захвачено.

Открывала тут Дюкова матушка клетки, где платье висит, да где сапоги стоят, вынимала платьев цветных на три года на каждый день, да всё цвета разного. Складывала то платье она в сумки перемётные, вязала на Бурушку косматого, да отпускала его в поле чистое. Стал тут Бурушка поскакивать, с горы на гору перемахивать, прискакал в стольный Киев-град к Дюку Степановичу.

Обувал тут Дюк Степанович сапожки зелён сафьян, нос-то шилом и пята остра, с носу к пяте хоть яйцо кати, под пятой хоть соловей лети. А в носы те вплетено по камешку по яхонту самоцветному. Надевал Дюк шубу соболью под дорогим зелёным бархатом, пуговки-то у ней литого золота, петельки у ней семи шелков. Пуговки-то литы колокольцами да бубенцами, на колокольцах все звери рыкучие, да птицы певучие, в петельках все змеи шипучие.

Садились Дюк с Чурилою на добрых коней, каждый день на коней переменных. Выезжал Чурила в чисто поле, выгонял он коней целый табун. А Дюк поехал на одном коне, на Бурушке косматом. Утром вставал Дюк ранёшенько, Бурушку в росе катал-валял, у Бурушки шерсть цветом переменивалась.

Заходили Дюк с Чурилой в церковь Божью. Стал Чурила плёточкой по пуговкам поваживать, стали добры молодцы с красными девицами на пуговках у него целоваться. Девки да молодухи в церкви на Чурилу загляделись, на красу его засмотрелись. Молодому боярину Дюку Степановичу то за беду стало, стал он плёточкой по пуговкам поваживать. Как запели тут у него в пуговках птицы певучие, зарычали звери рыкучие, зашипели змеи шипучие, все в церкви тут приужахнулись, обмерли да наземь попадали.

Говорил Дюку князь Владимир таковы слова:

— Ай ты молодой боярин Дюк Степанович! Приуйми ты птичек певучих, приглуши зверей ты рыкучих, оставь нам людей хоть на семена.

Щапили Дюк с Чурилою год, басили другой, а как пошёл третий год, сносил Чурила платье со всего Киева, стал одно платье три дня носить. Отобрал у него Дюк велик заклад в тридцать тысячей. Говорил Чуриле Дюк Степанович:

— Ай же ты, Чурило сухоногое! Баси ты, Чурило, перед бабами, щапи ты перед девками. А с нами, молодцами, ты и в кон нейди.

Говорил тогда Чурила Пленкович:

— Ах ты, мужичина-деревенщина! Над кем, детина, насмехаешься! Ударим с тобой не о велик заклад, о буйну голову. Садиться нам на коней, скакать через Непру-реку шириной три версты. Кто в воду падёт, тому и голову рубить.

Поручились за Чурилу всем Киевом, а за Дюка никто не ручается. Дюку то за беду стало. Выходил он на широкий двор, стрелял он стрелочку калёную, к той стрелочке ярлык привязывал. Приезжал тут с заставы могучий богатырь Самсон Самойлович, поручился за Дюка Степановича.

Как садились Дюк с Чурилой на добрых коней, выезжали в чисто поле, к Непре-реке, говорил Дюк Чуриле:

— Ай ты, Чурила Пленкович! Твоя похвала вперёд пошла, тебе первому и через реку скакать.

Направил Чурила коня своего через Непру-реку, до середины реки доскочил, да в воду и вверзился. Направил тут Дюк Бурушку через Непру-реку, скоро-наскоро на тот берег перескочил, да назад скакнул. На середине реки наклонился Дюк, Чурилу за жёлты кудри из воды вытащил, да на крут бережок и выкинул.

Вынимал тут Дюк саблю острую, хотел Чуриле голову рубить. Взмолились тут за Чурилу девки да бабы киевские, чтоб не сёк ему Дюк буйну голову. Говорил ему Владимир:

— Ай же ты, молодой боярин Дюк Степанович! Не руби ты с Чурилы буйной головы, оставь ты нам Чурилу хоть для памяти.

Говорил тут Дюк Степанович:

— Эх ты, Чурило сухоногое! Баси ты, Чурило, перед бабами, щапи, Чурило, перед девками, а с нами, добрыми молодцами, ты и в кон нейди!

Говорил ему тогда Владимир князь стольно-киевский:

— Ай же ты, молодой боярин Дюк Степанович! Иди-ка ты в мой высок терем хлеба-соли кушати, белой лебеди рушати.

Отвечал ему Дюк Степанович:

— Ай же ты, князь Владимир Красно Солнышко! Как с утра солнышко не пекло, так уж к вечеру на согреет. На приезде молодца ты не учествовал, теперь на отъезде не учествуешь.

Видели, как садился Дюк на добра коня, на Бурушку косматого, да не видели Дюковой поездочки — только пыль в чистом поле заклубилася.

* * *

Такие вот былины рассказывают про Дюка да Чурилу. Ну, что, Алексей, тут самое время песню спеть. Помню, пел дед две былины голосом. То всё рассказывал, а про Шарка-великана уж пел. И откуда этот Шарк взялся, не знает никто. Может, и не было такого у нас. А ведь поют вот.

 

 

Следующая глава...

 

ЧИТАТЬ ОРИГИНАЛ БЫЛИНЫ "ДЮК СТЕПАНОВИЧ И ЧУРИЛО ПЛЕНКОВИЧ"