Библиотека

13. Добрыня Никитич.

По традиции, рядом с Ильей на заставе богатырской обычно помещают Добрыню Никитича. Добрыне от рождения присущ гибкий «дипломатический» ум. Он не вступит в бой, пока к этому нет крайней необходимости. Сначала он постарается добиться преимуществ своей сметкой, «вежью», знанием. Уже в двенадцать лет он не просто силой отбирает у боярских и княжеских детей богатое платье, а выигрывает его в городки или «карты-шахматы». И лишь когда боярским детям это не понравилось, типичной богатырской ухваткой «ноги-ти и у их веть он повыставил», «руки-ти у их из плець повыхватил». Боярские дети жалуются на Добрыню Владимиру, и князь отправляет гонца за малолетним силачом и его матерью:

А тут-де Омельфа да испугаласе,
А тут Тимофеёвна перепаласе.
А пошла где она во теплу спаленку,
А будить где-ка Добрыню от крепка сна.

С беспечностью молодости после одержанной победы Добрыня спит уже вторые сутки. Поездка в княжеский дворец ничуть не пугает его. Он внимателен к своей внешности и спокоен, как может быть спокоен подросток, не разделяющий тревог матери:

А умывался тут Добрыня клюцевой водой;
А он шытым полотенцём да утираицьсе,
А во козловы-ти сапошки да обуваицьсе,
Ай ишше кунью-ту шубу одеваицьсе,
А ишше сам он говорит да таковы слова:
«А поедем мы с тобой, гонець, доброй молодець,
А ише мать моя, старуха, нонь пешком прыдёт».

Князь Владимир, сгорая от любопытства, «скрывал-де околёнки немножечко», чтобы посмотреть на возмутителя спокойствия, и увидел, что

...не провелик детинушка, оцень крепко толст,
А ише оци-то у Добрыни да как у сокола,
А ише брови-то у Добрыни да как у соболя,
А ресници у Добрыни да два цисти бобра,
А ягодници бутто ёго макоф цвет,
А лицо бело у Добрыни да ровно белой снек.

Юноша-Добрыня еще очень похож на упитанную красную девицу: сказитель, не задумываясь, использует классическую формулу-описание теремной красавицы в приложении к Добрыне.60
Свои первые подвиги богатыри обычно совершают в 12 лет, что не противоречило древнерусским традициям обучения воинскому делу с самого раннего возраста — в дружинах были такие категории воинов, как «отроки» и «детские». К двенадцати годам собрал дружину Вольга (Рыбн., I, № 1, с. 1), двенадцатилетний Ермак бьется с царем Калиным (Рыбн., I, № 20, с. 110), Сокольник вступает в единоборство с отцом, Ильей Муромцем (Марк., № 4, с. 56), в этом возрасте и Добрыня покидает родной дом ради богатырских подвигов.
Прославила Добрыню прежде всего его победа над змеем на Почай-реке, былина об этом бое — одна из самых популярных в русском эпосе, для исследователей же это один из самых загадочных сюжетов. Представители исторической школы исследования эпоса (В. Ф. Миллер, А. В. Марков) видели в этой былине символическое крещение историческим Добрынею новгородцев, современные эпосоведы сопоставляют опасное купание Добрыни и победу над змеем с обрядом инициации у древних народов (Б. Мериджи, Ю. И. Юдин, И. Я. Фроянов). Колпак земли греческой, коим он отшибает головы змею, толкуется то как монашеский куколь — символ христианства, то как остроконечная шапка посвящаемых юношей.
Ясно одно: сюжеты змееборчества уходят корнями в глубочайшую древность и прочесть их можно, лишь разобравшись в мифологии наших предков. «Змеи» русских былин — это враги (зачастую степные), похитители женщин; они крылаты, огненны и вместе с тем связаны с водной (речной) стихией. «Степная» природа змеев объясняется довольно убедительно через сопоставление с преданиями скифо-сарматского мира. У каждой сотни сарматских воинов, по объяснению Лукиана Самосатского (II в. н. э.), был значок — летящая змея, укрепленная на копье. Значки сарматских дружин — свидетельство имевшихся мифологических представлений о крылатом змее, очевидно, покровителе степных кочевников. Не случайно былина о бое Добрыни со змеем легко трансформируется в былину о бое с татарской степью — в позднее осмысление древнего сюжета: Добрыня едет «ко матушки ко Пучи-реке», поскольку «Обвалит там сила татарская, Татарская сила все уланская» (Гильф., III, № 313).
Культ змея распространен очень широко, едва ли не повсеместно. Это и «пернатый змей» индейцев Центральной Америки, это и драконы Китая, божества рек (как соблазнительно было бы мифологему о борьбе дракона — темное и влажное начало, — с фениксом — светлое, — за солнце, которое феникс отбивает у дракона, сделать, так сказать, всеобщей, истолковав в сходном плане и наши былины!). Змей опоясывает мир в преданиях кельтов, этот же морской змей присутствует в индийской мифологии. В мифологии индийских арьев арусы, старшие братья богов, змееподобны. Младшие братья богов — наги, также гигантские змеи, поселившиеся в подземном мире. Они мудры, хранят сокровища, города из драгоценных металлов, имеют своего царя. Живут они также в подземных водах, реках и на дне океана. На поверхности земли змеи стерегут сокровища и клады. Царственные змеи, многоглавы. Они владеют несметными богатствами, могущественны и мудры, снискали дружбу и милость богов. Многоглавый змей Шеша охранял индийского бога Вишну (Вишна обычно изображается возлежащим на этом змее).
У западной, поморской ветви славян ярко выражена многоглавость богов — но уже без змеиной природы: Святовит, Свентовит — главный бог поморских славян — четырехголов; Триглав, злой бог, также соответствует своему имени, Руевит имеет семь лиц, Поренут — пять, Поревит — также пятиглавый бог. У славян восточных многоглавых богов не наблюдается вовсе. Возможно, славяне западные и восточные разменялись богами, причем многоглавые боги (змеи?) у западных славян приобрели человеческий облик, сохранив многоглавость, а у славян восточных стали враждебной богам злой силой, сохранив и усилив свою змеиную природу.
Не случайно в устной поэзии, былинах и духовных стихах, в древнерусской литературе и иконописи борьба христианства с язычеством изображается под знаком борьбы с разного рода змеями. Если в докиевском эпосе борьба со змеем была борьбой с культовой и этнически чуждой традицией, то в период установления древнерусской государственности и принятия христианства сюжеты о Добрыне и змее активно поглощают новое содержание, святой Георгий, борющийся со змеем, символом язычества, повторяет подвиг Добрыни. По новгородской легенде змей — одна из ипостасей Перуна: его жилище было там, где выстроен перунов скит. В то же время змей новгородской легенды явно «напоминает того Змея-Горыныча, который унес Запаву Путятичну или Марью Дивовну и с которым бьется былевой Добрыня», — зме́я (согласно преданию и былине), погибшего во время святого Владимира.61
В мотивах купания Добрыни в Пучай-реке большинство исследователей видело отголоски крещения — уже киевского — в реке Почайне. Но под прозрачным покровом христианского элемента «мы всегда склонны подозревать притаившуюся языческую основу»,62 — река Почайна была выбрана для крещения, поскольку с ней уже были связаны какие-то культовые, мифологические представления, ее воды должны были быть в сознании киевлян наделены особой магической силой, необходимой для сакрального акта крещения. Здесь та же закономерность, что и при возведении церквей и часовен на месте прежних языческих капищ.63
В печорском варианте это уже не река, а «синё море»,64 в онежском она напоминает реку Иордан, в которой также нельзя купаться нагим телом: «у нас куплятся во Пучай-реки во рубашечки» (Рыбн., I, № 23, с. 121).
Мать Добрыни знает о тайне Пучай-реки и наказывает сыну не купаться в ней. Закон жанра требует нарушения запрета, тем более что мать наказывает не только не купаться, но и не выручать русских полонов, не топтать змеенышей, т. е. она, как и любая мать, требует от своего сына осторожности. Но на то и богатырь, чтобы пройти все испытания. Купание в реке становится первой ступенькой к освобождению русских полонов и княжеской племянницы из змеиных пещер. С виду «Пучай река есть кротка-смирна: она будто лужа дожжевая», но стоило Добрыне заплыть за третью волну —

Ветра  нет,  тучу нанесло,
Тучи  нет,  а  только дожжь дожжит,
Дожжя-то  нет,  искры сыпятся —
Летит змеище-Горынище,
О двинадцати змея о хоботах,
Хочет  змия его с конем сожечь.

(Рыбн., I, № 24, с. 123)

Добрыня выдерживает два боя со змеем: после первого они кладут заповедь не летать змею на русскую землю, в результате второго герой убивает змея и вызволяет Забаву. Исследователи связывали бинарность композиции былины с эволюцией сюжета, относя каждую часть к разным (докиевскому и киевскому, государственному) периодам.65
Из имеющихся записей былины трудно поддающийся объяснению факт заключения договора Добрыни со змеем трактуется сказителями так, как если бы они относили счастливое избавление Горыныча от смерти на счет излишней склонности Добрыни к дипломатии и ко всякого рода заповедям и «ерлыкам». Добрыня верит обещанию змея, они подписывают договор, и щеголь-богатырь «скорешенько бежал да ко добру коню / Надевал свою одежицу снарядную / А-й рубашечки-манишечки шелковеньки». Но прежде чем отправиться в Киев, дальновидный Добрыня все же решил проверить, соблюдает ли змей заповедь, посмотреть, которым змея «местечком полетит по чисту полю». И тут оказалось, что змей летит к Киеву и уносит любимую племянницу Владимира. Добрыня понимает свою оплошность и, приехав домой, «ничим Добрынюшка не хвастаёт»: похвастать просто опасно — он косвенно виноват в пропаже племянницы князя (Гильф., II, № 79, с. 50—55). Все-таки Алеша каким-то образом узнает про заповедь и советует Владимиру послать Добрыню за племянницей Забавой (Рыбн., III, № 45, с. 63).
В записях XIX—XX вв. поступки героев древней былины получают психологическую мотивировку, отдельные черточки, разбросанные по разным текстам, в совокупности приводят к созданию определенного характера богатыря. Устами Ильи сказители так характеризуют Добрыню:

Не уцёна его вежь (вежество — Ред.) да спорожоная:
Он умеет на цистом поли сотти-съехацьсе,
Да умеет где Добрыня да поздоровацьсе,
Да умеёт Добрынюшка как цесть оддать.

(Григ., III, № 113, с. 611)

Помимо врожденного вежества Добрыня получил отличное образование: «Он востро ищэ читат, не запинаитце, Научилса он писать пером орлинскиим», он знаток придворного этикета, поскольку 12 лет прожил при дворе князя (в конюхах, приворотниках, стольниках, писарях).
Если благословение на первый подвиг он просит у матери, то второй свой подвиг он совершает с благословения Владимира: он едет в Маринкины переулочки поглядеть на Маринкин терем. За такой, казалось бы безобидной, поездкой никак не угадать будущего подвига. Но «высок терем Маринки» — то же самое, что «лужа дожжовая» — Пучай-река: оба безобидны лишь с виду, за каждым из них — измена и опасность Киеву. Уже сам выезд Добрыни на поиск дома «еретницы» — героический, смелый поступок. Встретившись с Ильей, Добрыня узнает от него, что Маришкина двора ему «по век не сыскать», хотя он и стоит «середь Киева», «середь площади». Это — двор колдуньи:

Круг Маришкина двора все шелковая трава,
Шелковая трава и железный тын,
На каждой тынинке по головушке есть,
По головушке есть — богатырскоей,
На одной лишь на тычинке нет головушки.

   (ТМ, № 23, с. 80)

Таким образом Илья предупреждает, что последняя тычинка приготовлена для него, Добрыни.
Для устной поэзии типичны представления о доме как знаке, материализованной сущности его обитателей.
Такие представления были порождены действительностью: обычно «на основании внешнего вида дома мы можем определить национальность его владельца, его экономическое и социальное положение и т. д.», дом не только вещь, но и знак.66
Терем Маринки характеризует ее не только как вредительницу, а и указывает на ее любовную связь с миром чудовищ и змей. На окне терема всегда сидят два голубя —

Не два голубя сидят целуются —
Да целуются они милуются,
Да Маринка с полюбовником.

(ТМ, № 24, с. 81)

Направив стрелу в голубей, герой убивает змея. Оружие Маринки — волшба, чародейство — она не вступит в открытую борьбу с Добрыней: лаской зазовет к себе в дом, истолкует в духе фольклорной традиции стрелу как эротический символ, ухаживание:

Ты пошто, Добрыня, сам не сватаешься,
Посылаешь ко мне сватом калену стрелу?

 (ТМ, № 24, с. 47)

И вот Добрыня уже входит в ее дом — в дальнейшем повествовании это уже обычный дом, с лавками вдоль стен и печью, топящейся дубовыми дровами, и даже колдовство Маринки — как бы картинка, списанная с натуры: былина донесла до нас классический способ присушки, наговор на следы того, кого хотели присушить. Горят в печи Добрынины следочки, разгорается сердце молодца по Маринке, и не может он ни есть, ни пить, нет ему другой дороги, кроме как в терем колдуньи.
Былинный сюжет, с его установкой на достоверность, требует изображения обстановки, которую можно было бы зрительно представить. Двусмысленность иносказания, символика образов, фантастика в обрисовке того, что не есть человеческий мир, соседствует в былинах с вполне реалистическими картинами быта. Эпос отличает удивительно точно найденное равновесие между фантастикой и реализмом, равновесие, позволяющее воспринимать самые необыкновенные ситуации, самые гиперболизированные образы как достоверные. Былина о Добрыне и Маринке — лучшее тому подтверждение. Двор колдуньи с железным тыном и насаженными на него человеческими головами, ее любовник — Змей, ее стадо из девяти чудесных быков-туров — все это уходит корнями в мифологию, язычество.67
С другой стороны, живописные детали богатого дома отвечают всей правде реального древнерусского быта:

Проломил он оконницу стекольчатую,
Отшиб все причелины серебряныя,
Росшиб он зеркало стекольчатое,
Белодубовы столы пошатилися,
Что питья медяные восплеснулися.

(КД, № 9)

Ощутим в этой былине и поздний — московский пласт: Маринка эпическая приобрела сходство с Мариной Мнишек, прежде всего в мотиве превращения героини в сороку. Загадочное отсутствие в Москве сорок объяснялось тем, что Марина Мнишек, будучи ведьмой, перекинулась в сороку, когда ей пришлось худо, и вылетела из окна терема своего; за это сорока была проклята в то время и не смеет явиться в Москву.68 Вероятно, и Игнатьевские переулки, в которых стоит терем Маришкин, объясняются той же эпохой: Лжедмитрий сделал патриархом грека Игнатия, сведенного с патриаршего поста сразу после убийства самозванца.69
Замечательно, что именно к «вежливому», блестяще образованному Добрыне прикрепился один из популярнейших международных сюжетов — «Муж возвращается на свадьбу своей жены».70 По своему происхождению этот сюжет — один из древнейших не только в литературной, но и в фольклорной традиции, он хорошо прочитывается в контексте мифологических представлений. Так, в вятской сказке мужа заглатывает и выплевывает в день свадьбы на берег рыба;71 в былине отсутствие Добрыни иногда объясняется тем, что он бьется с Ягой-бабой (Гильф., III, № 228, с. 205). Если начало и конец былины — отъезд Добрыни и его возвращение — почти всегда совпадают по вариантам, то рассказ о его путешествиях вне дома, как правило, варьируется: Добрыня может просто сидеть у дуба (Рыбн., III, № 16, с. 72) или биться с богатырем на заставе так, как бьется Илья с Сокольником (Рыбн., III, № 17, с. 79—81). Сказители достаточно произвольно заполняют эту лакуну — повествование об отсутствующем Добрыне, поскольку все внимание сосредоточено на мотиве возвращения супруга. Новеллистический характер сюжета из «семейной» жизни богатыря обусловил притяжение в былину множества бытовых деталей и подробностей семейно-бытовой обрядности. В былину вливаются крупные фрагменты причитаний: мать, ожидающая Добрыню у окна,

Во слезах-то сидит, сама выговаривает:
— Да не стало у мня дитятка родимого,
А не стало невески да богосужоной,
Ише некому миня поить-кормить...

По «Добрыне и Алеше» можно познакомиться с «чином» русской свадьбы. Алеша, нарушив главную «заповедь», взяв за себя жену крестового брата (который «паче родного»), обманув мать Добрыни и князя рассказами о том, что Добрыня мертв, — в остальном старается соблюсти все необходимые ритуальные условности: устраивает рукобитье, богомолье и свадьбу (но — в три дня, т. е. до неприличия скоро), ставит у ворот «приворотников», у дверей «придверников», чтобы не пускали посторонних, просит князя Владимира быть тысяцким, Илью — дружкою, а всех богатырей — «подносчиками». Кажется, ничто не может помешать заключению сомнительного союза. Но вот в разгар свадебного пира входит скоморох (или калика), скромно садится на свободное место на печи и начинает играть, и тут —

А-да Владимир-от княсь да прироздумалсэ,
А да стары-де казак да запечалилсэ,
А да Олёшенка Попович загорюнилсэ,
А да Опраксея королевисьня здогадаласе.

 (Григ., III, № 38)

Узнавание супруга происходит по игре в гусли (так хорошо умел играть один Добрыня), либо (в согласии с международной традицией) по перстню, брошенному в бокал. Для истории древнерусской культуры эта былина сохранила бесценное свидетельство об искусстве скоморохов, об их обычае приходить на свадьбы и играть там «царьградские» напевы с местным, киевским, содержанием (Рыбн., I, № 25, с. 136, примеч. 2). Вполне возможно, что этот бродячий сюжет, с исключительной легкостью контаминировавшийся с другими сюжетами былин о Добрыне и вобравший в себя массу разножанрового материала (от причитаний до вошедшего в пословицу: «Здравствуй, женившись, да не с кем спать!»), был обработан в былинном стиле профессиональными поэтами-скоморохами, сделавшими главного героя, Добрыню, своим «собратом» по профессии.
 

Облачко

Опрос

Какой раздел нашего сайта наиболее полезен для вас?
Былины
77%
Честь-Хвала
2%
Персонажи
5%
Детям
11%
Библиотека
6%
Всего голосов: 4172